Точка опоры — точка невозврата - Страница 39

— Регина, где ты? — окликаю я, но никто не отзывается.

Я шарю руками вокруг себя и вдруг натыкаюсь на что-то мягкое.

— Раздевайся, приятель, и проваливай отсюда, пока жив, — трубит грубый мужской голос над ухом. Видно, это один из моих преследователей.

— Свет включи, ничего не вижу, — отвечаю я беззаботно.

— Что тебе включить? — гогочет голос и обращается к своему напарнику. — Слушай, что с людьми творится? За что их всех Создатель разума лишил и вложил в уста какие-то странные речи? Уже второй такой попадается…

— Лишить-то разума лишил, а вот одежду дал хорошую, — гогочет второй, — как и тому мужику, которого мы первым раздели…

— Уж, не из свиты ли они оба того безумного еврея, который добрых христиан баламутит? Третий день уже короля Карла, нашего князя и его высоких гостей на соборе злыми османами пугает. А те несчастные евреи, что остались в городе после того, как тринадцать лет назад мы их изгнали отсюда, при его появлении сразу носы задрали. Видно, забыли, кто в городе хозяин и больше нет тут их грязного гетто…

— А чего это чужеземец замолк? — забеспокоился второй. — Мы, видишь ли, между собой беседуем, а он… Эй, чужеземец, где ты? Ты уже снял одежду?

— Не могу без света, — тяну время и с интересом прислушиваясь к их речам.

— Подожди, так и быть, сейчас свечу принесу…

Видно, эти бродяги хорошо ориентируются в темноте, и я слышу удаляющиеся шаги. Потом в коридоре показывается огонёк, и в комнату вваливается один из типов, бережно прикрывая ладонью едва теплящийся огарок толстой свечи.

В мгновение ока врезаю ногой в живот второму типу, потом хватаю свечу у первого и, пока он не успел сообразить, что происходит, вырубаю и его. Это несложно, потому что я всё-таки когда-то тренировался в секции рукопашного боя, а вот эти ребятки — едва ли.

Хоть и противно мне касаться их грязных одёжек, но я связал им руки, как и десять минут назад их коллеге сутенёру Готфриду, потом сел на какую-то замызганную скамейку напротив них и принялся ждать.

Наконец, один из них приходит в себя и начинает ныть противным писклявым голосом:

— Чужеземец, отпусти нас! Что мы тебе сделали?! Хочешь, отдадим тебе… ну, эту девчонку, которая привела тебя сюда. Делай с ней что хочешь, хоть задави и в реку сбрось. А нас не убивай…

— Не трону я вас, и девчонку свою себе оставьте. Мне лишь скажите, где этот человек, про которого вы говорили.

— Какой человек?

— Того, у которого вы одежду отняли до меня…

— Мы у многих отняли. А, ты, наверное, про того, у которого очень странные штаны были. Такие же, как у тебя, чужеземец. И рубашка необычная. А на голове шапочка была очень смешная. Я её даже с собой в кармане ношу.

— Покажи!

— Развяжи руки…

— В каком кармане? Сам достану…

Поморщившись от запаха тухлой рыбы, которой пропах этот тип, я вытягиваю из его бездонного кармана вязаную кипу, владельцем которой наверняка являлся ограбленный Ицхак Левинштейн.

— Где сейчас этот человек?

— Откуда я знаю? Мы его у себя не удерживали. Наверное, к своим подался, к евреям. Куда же ему ещё, голому?

— Где тут живут евреи? — Я сую кипу Ицхака себе в карман и командую: — Вставай, отведёшь меня туда и покажешь.

— Не могу! — Бродяга даже затряс своей нестриженой гривой. — Нам, христианам, запрещено к ним заходить и даже приближаться к их домам.

— Ну, тогда я тебя сейчас…

— Пошли!

В городе осталось все две еврейские семьи. Их не изгнали вместе с остальными евреями после того, как было решено очистить свободный имперский город от присутствия этого дьявольского племени. Хозяин первой семьи был бочкарём, а без бочек прожить добрым христианам никак нельзя. Хозяин же второй был менялой, который сумел откупиться и имел княжескую грамоту на свободу проживания и передвижения по всей территории княжества.

У дома бочкаря я бродягу отпускаю, отвесив на прощанье хорошего тумака и пообещав, если у меня останется время, вернуться к нему за вещами своего ограбленного приятеля. В дверь мне пришлось стучаться довольно долго, но мне, наконец, открыли.

И в самом деле, несчастный Ицхак, которого не только ограбили, но ещё вдобавок и избили, оказался здесь, в семье бочкаря. Кто же в этом неласковом городе может ещё приютить и обогреть незнакомого человека, как не те, кто на своей шкуре испытал, что такое всеобщая ненависть и презрение?

Первые два дня он отлёживался, потому что всё болело и кружилась голова, но теперь начал вставать и немного помогать по хозяйству. Ему дали какой-то старый халат, в котором он выглядел очень несчастным и убогим. Впрочем, так выглядели все местные евреи.

Ко мне он отнёсся настороженно, хоть и сразу понял, что я прибыл за ним из двадцать первого века. И хоть он был человек религиозный и с радостью принял от меня собственную кипу, отнятую у грабителей, но долго выспрашивал, кто я такой и из какой организации. Оказывается, ему очень не хотелось, чтобы кто-то из его поселения узнал о том, куда он исчез. Там за такой поступок вряд ли похвалили бы.

Когда я рассказал ему о том, что произошло с его женой, он бессильно опустился на лавку и закрыл лицо руками. Однако спустя некоторое время посмотрел на меня злыми и сухими глазами и медленно произнёс:

— Прежде, чем вернусь домой, я всё равно сделаю то, ради чего сюда прибыл. Даст бог, жена поправится и без моего присутствия в больнице, а я обязан спасти великого Давида Реувени и его верного ученика Шломо Молхо.

— Как ты собираешься спасать? — Мне стало очень интересно, как Ицхак намерен бороться с инквизицией, которой смертельно бояться все — от простолюдинов до королей. — Предостеречь от выступления перед императором и князьями на соборе? А красноречия хватит?